Thread by @nebezkota

#мгтд опять чëт грустное
***
— Костя Гром, — сипит Смирнов. — Да, просто браво. Супергерой был. Ебанутый на всю башку. Один Федька его как-то придерживал. Хотя чего уж там: какие времена были, такие и мы.
Игорь помнит этого человека одновременно очень ярко и очень смутно.

Его лицо снилось за чëрными зрачками пистолетов, за плавающей в воздухе пылью, за кровью, стекающей с рук.

Его сперва откачали (почему не батю?), потом судили, потом посадили: ненадолго, приняли во внимание недобровольное наркотическое опьянение, прежние заслуги и чëрта в ступе.

Вроде бы самозащиту какую-то приплели.

(Игорь не может отделаться от мысли о патроне: насколько бы точно выстрелил батя? Что бы это изменило? Изменило ли?)

Век бы не видеть, да поди ж ты: в свидетелях по делу засветился.
— Ебанутый в край, и никого не жалел, — сипит Смирнов.

— А вы что, жалели? — спрашивает Игорь.
— Только себя, малыш.
Смирнов откидывает волосы с лица жестом, устаревшим на двадцать лет. Когда-то, наверное, это было красиво.
Сейчас это просто рисующийся немолодой мужик.
Усидеть на месте он не может, ëрзает, теребит ручки на столе.

— Аб-бсолютный долбоëб, — резюмирует Смирнов.
Игорю тоже сложно сидеть, но по иной причине: хочется врезать по морде. Нельзя, никак нельзя. Игорь держится, тоже хватается за рассыпанные ручки.

На улице воздух спëртый и волглый, предгрозовой, а дождя всё нет, пусто.

Ему не стоит этого делать, но с детства Игорь обучен докапываться до истины, какой бы поганой она не была, поэтому потихоньку, шëпотом он начинает своё расследование, пытаясь догнать отца таким, каким он был, а не таким, каким запомнился.

— Я хотел быть как он, — говорит Игорь дяде Феде. — Им. А сравнялся только в ебану... — он быстро осекается, у тëти Лены острые уши, услышит с кухни, — в безголовости сравнялся!
— Ты лучше, — спокойно отвечает дядя Федя. — Дети всегда лучше, чем родители.
— Не я.

— Поспорь ещё со мной! А что до еб... безголовости, то там точно превзошëл!
— Я не хочу думать о нëм плохо, — признаëтся Игорь почти беззвучно. — Я не могу.
— И не надо, — дядя Федя сидит, как будда, обманчиво мирно сложив на пузе руки. — Думай хорошо. Он был хороший.

— Мне... всякое... и как пистолет на тебя направил заряженный... — Игорь давится словами, он не имеет права осуждать, он — со своей вечной, однозначной виной; не имеет права, но осуждает.
— Времена были такие, Игорëк. И мы были такие.
Слово в слово они все, выжившие и пережившие,

твердят о временах.
Дядя Федя сидит как будда, и так же бронзово спокоен, того гляди, лотосы вокруг полетят.
Игорь бестолково перебирает кисточки на скатерти, парадной, с золотинкой.

— Фокус есть. Сказать?
— Скажи.

— Дело в любви. Кто любит — тот прощает. И помнит. И знает правду.
— А если любовь не права?
— Любовь, Игорëк, — говорит дядя Федя, — всегда права.

Игорь думает, что плохих людей нет, если каждого хоть кто-нибудь любит, думает, кто будет рассказывать о нëм.

«Игорь Гром, ебанутый на всю башку».

Ещё он думает: пока не поздно сказать, что он тоже, и вытаскивает из кармана телефон, и считает вязкие гудки в трубке.

— Я тебя люблю, Юлька, слышь?
— Ну какой ты дурак, Игорь, я сплю... дурацкий дурак... я тебя тоже. Возвращайся уже домой!

Пожалуй, пора, время позднее, последний троллейбус уйдёт, а в городе как-то неспокойно, не уходит предгрозовая духота, будто где-то на доске уже расставлены фигуры, и невидимая рука ждёт сигнала к началу партии.

[рука не поднимается написать, что это фиксит, конечно]