Thread by @nebezkota

#мгтд #полигром и таки фиксит
***
Фëдора Прокопенко называли «святым Федькой» иногда. Юрка, говнюк, небось придумал, у кого ещё такое жало ядовитое, чисто змий. Библейский. Искуситель который.
Никаким святым Фëдор, конечно, не был, да и претендовать не собирался.

Секрет состоял в очень простой штуке: некогда он мечтал стать ветеринаром и лечить зверюшек. Тянул биологию, химию, бегал на ветстанцию и в зоопарк, помогать просился — что угодно, хоть навоз чистить! Там посмеивались, конечно, но пускали.

Отец ругался: куда? Коровам хвосты крутить? Будешь сельский осеменитель, дурак! В армию иди, в школу милиции, вот где работа для мужика! А то выдумал — в колхоз! Может, на доярке там женишься?
Фëдор упрямился, и тогда отец зашёл с козырей.

— Мне очередь подходит, — вкрадчиво сказал он. — Куплю тебе «Восход-ЗМ», командирский, будешь гонять как барин, не на «Верховине» своей!
Мотоцикл с ревущим мотором замаячил перед глазами; Фëдор трусливо подумал: ну сделаю как скажет. Потом, может, брошу. Потом переучусь, может.

Коготок увяз — всей птичке пропасть, пропал и Федя, с каждым годом прежняя мечта увядала и гасла.

Подумывал он поговорить с кинологами, взять служебную собаку и работать с ней, но вместо собаки оказался при Фëдоре Костя Гром, вечно хмурый, сонный и злой, тоже, в общем, зверюшка.

Костя со всеми лаялся и гавкался, а Федя был отмороженный, то на «Восходике» толпу бандитов разгонит, то министерскому сынку в морду даст — аж с работы выгнали, но позвали обратно, не успел он примериться, где бы на зоотехника поучиться. Так и сошлись, сперва по необходимости, а

потом признав друг в друге какие-то родственные души.
Был, опять же, Игорь. Малых детей Фëдор тоже записывал в зверюшки, потому как говорили плохо, зато оставляли лужи по углам, трескали что ни попадя, чтоб потом животом маяться, и ко всему миру питали неразумную и нежную любовь.

Привязался Фëдор к напарникову сынку, влип, короче.

***

По юности, тусуясь то с хиппанами, то с панками, он вполне усвоил принципы свободной любви, а заодно и любви запретной, подстатейной, когда два парня или две девушки между собой крутят, и к себе эти принципы приложил.

Получалось так, что он, Фëдор, тоже преступник. Статью-то потом отменили, а флëр опасности и вкус тайны остался, поэтому всякие там чувства Фëдор питал молча, и никто бы не сказал, что в отношении Кости он что-то там проявляет нехорошее. Ни-ни. Если только шуточки иногда,

ну так мужики в отделе и похлеще заворачивали, ничего ж смешнее нету, чем про хуй да жопу пошутить, и в детсаду так было, и вот сейчас.
Любить же нечто недоступное Фëдор привык ещё с тех несбывшихся мечтаний про работу звериным доктором.

Сколько-то лет спустя ему повстречалась Леночка — на тяжëлой «Яве-чезет» вырулила из подворотни, сняла шлем и спросила, где здесь дом три, ищет, мол, и не находит, и у Фëдора дыхание из груди выбило.
Она была не зверюшка, а человек, и чем больше он её узнавал, тем больше любил.

Не было между ними унизительной, во всех стихах воспетой женской жалости, не было и столь же унизительной мужской опеки, а была самая сердечная дружба, в которой не находилось места вранью и недоговоркам.

Сказал Фëдор и то, что есть у него один наилучший друг, отец-одиночка, и этого друга он ни в коем случае бросать не намерен, и там тоже вроде как семья.
Неудивлëнно, нестыдливо Леночка подняла тонко выщипанную бровь:
— Любишь его?

— Нет! — замахал руками Фëдор. Выдохнул, будто стопку водки собрался махнуть. Сказал: — Да.
— Мужики на свой лад все одинаковые, — усмехнулась Лена, — а с малышом точно познакомиться хочу. Надо ж понимать, какая семья получится.

Костя, зверюшка блаженная, конечно, и знать не знал, что его то ли усыновили, то ли женили, бегал, пока ноги держали, и работу зубами грыз. Может, Фëдор бы так же, если б пошёл в ветеринары, но здесь не прилепился сердцем, а — привык, просто привык.

Со временем Игорëшка стал на два дома жить, у Леночки с Фëдором для него и тахта имелась, и отдельное постельное бельё с какими-то жуткими мышами, и место на полке под книжки и тетрадки. Так и ходил ребёнок, носил на шее не один ключ, а два, и позднее всех дошло до отца его,

забеганного, задëрганного, и неловко ронял он смятые, как старые рубли, слова: спасибо, Федька, Ленка, вы это… спасибо.
Юрка, похабник, про шведскую семью ещё шутил. Это у него получалось горько, с завистью, потому что одиноче Юрки на свете человека не было:

ни семьи, ни друзей толком, так, коллеги да приятели, и никто не мог быть уверен, что всё про него знает. Фëдор его ловил и на другом — как смотрел на Костю, жадно, не целясь, но нацеливаясь, и такие чувства понимал и в каком-то роде соболезновал.

Напарничек же, конечно, не видел ни черта, у напарничка был Игорëшка, свет в окне, и работа — всё остальное прочее. Иногда он будто просыпался, вскидывался, голову из-под воды поднимал: Федька, ты это… спасибо.

Из-за костиной безголовости да юркиной влюблëнности едва не случилось с ними самое страшное, и если б Фëдор не плюнул на всё и не побежал за ними, оставив мотоцикл заведëнным в тëмной аллейке, точно бы друг друга переубивали, ослы несчастные!

Можно было бы придумать на эту тему что-нибудь героическое, но героизма Фёдор не проявил, подобрал доску, благо мусора вокруг хватало, и обоих по очереди отоварил по башке.Решил, что это полезнее, чем лишние пули в организме, а сотрясения мозга не будет, чего им там сотрясать-то?

Обоих ругал потом, как щенков, сожравших тапочек, Игорёшку ругал и дружка его пронырливого тоже, журналиста, скотину, так по матери послал, что сам потом весь загиб припомнить не смог, и тряс за шкирку — куда ты, ебёна матерь, детей потащил, сам хоть трижды сдохни!

— Мы для расследования, — вякнул Игорь.
— Мы для денег, — вякнул Игнат. — В Диснейленд ему чтобы.
— Драть вас надо, микки-маусы! — заорал Фёдор ещё громче.
А ночью рыдал в леночкино плечо, сухо, бесслёзно, на выворот души, потому что мог потерять… кого?

лучше не задумываться даже, как бы жил, и без того бандитские разборки оставили их без самого драгоценного, и других детей больше не могло быть, только этот, полусынок, полупасынок, что едва не убился на грёбаном сборище египтологов-любителей!

— Федька, — сказал Костя, поудобнее вытягивая раненую ногу. — Ты это. Спасибо.
Юрка вился за спиной у него, совсем больной, с мутными красными глазами, обкусанными губами, больше обычного засаленный и немытый, и такую собаку доктор Фёдор бы поместил в изолятор,

возможно, под капельницу, и назначил бы усиленное питание.
— Лучше б вы переебались, — ответил Фёдор без тени того запала, что волок его через предыдущие окаянные дни. — Что угодно было бы лучше, потому что одному только работа, второму только карты… молчи, Юрка, знаю я! —

а людей, которые по вам плакать будут, не видите оба. Сын у тебя, Костя, совсем ещё маленький. Диснейленд, ишь ты! А ты, Юрка, за деньги себе ничего не купишь, кроме похмелья и триппера. Вот и думай, что на кон ставишь. Отстаньте оба. Достали.

Три дня ни с которой дурацкой собакой слова не сказал, обиделся. Тяжко без любви, а с любовью тяжелее, то, что от чужого человека стерпишь, как крапивный ожог, от своего — до самых костей души кислотой проест.
Не любить, однако, Фёдор тоже не умел.

— Они оба убьются с такой жизнью, это вопрос времени, — цинично заметила Леночка. — Ты, Федь, не ангел-хранитель, чтобы уберечь их.
— Дурак я, — и ничего было не сказать больше, глодал горло тоскливый вой.

Несмотря на впрямую данный совет переебаться, оба таскались за Фёдором, приходили домой то с тортом, то с портвейном, то с курой-гриль, и даже не собаки были, а плющи какие-то, что ищут решётку или опору, чтобы расти вдоль неё (в аккурат в том году на даче посадили).

Юрку больше Леночка опекала, с Костей-то наигралась уже, а Фёдор тащил свой синеглазый крест со скорбно заломленными бровями и любимым кудрявым привесочком.

— Гляди, — гордо позвала Леночка, — Юра цветы принёс. А уж как изъяснялся! Лена, не смею вам докучать, вы не свободны, но не могу и не сообщить о своих чувствах! Федька, мне в жизни такими словами не признавались!

— Я-то да, — согласился Фёдор, — я-то в своё время попроще выразился. Ну так чего? Снизойдёшь? Авось настанет просветление у нашего подобрыша! Хоть тебе дадут, мне-то уж вряд ли!

— Со справочкой из КВД, может, и снизойду, — хихикнула Леночка. Эти игрища на неё хорошо действовали: впервые за долгое время после того, как она вышла из больницы одна — улыбалась, румянилась…

Костя, как узнал, Юрку едва не придушил, еле-еле удалось объяснить, что речь не про обман и предательство, а вполне себе семейные, между всеми уговорëнные вещи. Глазами, конечно, хлопал он, что твоя сова, немного бы — и заухал, удивлëнный.

Какие-то шарики в башке после этого закрутились и у него, причём в такую правильную сторону, на которую Фëдор и не рассчитывал.
Теоретически неправильную, конечно, но пусть об этом не говорят те, кто мечтал некоторую упрямую задницу пощупать уже десять лет как.

— Я и трахаться, небось, разучился, — пыхтел Костя, дëргая Фëдора за ремень.
— Зато по дрочке, наверное, чемпион, — нечуткое получалось утешение, да уж какое было!
В тот раз ничего не вышло, потому что ржали оба, как кони, до боли в животе.

Семью свою Фëдор, как и прежде, определял немного как зверинец, но никакой любви это не мешало. Любви, так он считал, не мешает вообще ничего.

(...)

Технически это даже не полигром, а полипрокопенко получаются, но пусть уж так.