Thread by @tenka0o4

Это должен был быть текст на день святого валентина, и это... определенно... что-то про любовь. Больше ничего хорошего сказать не могу 😅

#гтд

for @todoga_k with love etc etc

— Уже написал?

— Ага.

— Ну ты молния. Зачитаешь?

Костя не то чтобы подслушивает, просто в этом доме нет стен, кроме как в сортире, так что хочешь, не хочешь, а он будет слышать все, и только создает видимость какой-то границы, прячась за газетой. И дети это понимают — первые

полчаса Костя то и дело слышал оборванное «ну ё...», за которым слышалось громкое шиканье, или подозрительно сдавленное хихиканье после шепотков и шуршания страниц; но сейчас они уже свыклись с неприятной родительской фигурой за кухонным столом, и никаких интересных оговорок

не случается. Нормальный детский треп про домашку и контрольные.

— Вот из лав, — зачитывает с выражением Игнат и делает театральную паузу.

Костя был бы рад, если бы Шпунько тут не было. Но если ты не можешь остановить безобразие, приходится его возглавить, и пусть лучше они

сидят тут, под его присмотром, чем этот ненадежный тип втянет Игоря еще в какую-нибудь авантюру — вылазку с видеокамерой Костя им не скоро забудет. Домашний арест обоим — мягкое наказание за то, что счастливые детские лица посмотрели на него однажды вечером из новостного

репортажа и заставили поседеть волосами на ногах.

— Ну?

— Лав из... когда ты сэйв фор хим ласт сникерс.

Снова это хихиканье и звук, с которым маленький кулачок впечатывается в миролюбивое мягкое тело.

— Ну ты, блин. Исправь на девчонку, а то еще...

— Да шо ты паришься,

Игорёк, кто еще эту бодягу слушать будет, кроме учителки?

— Ну все равно...

— Ты стыдишься нашей любви? Стыдишься? Та я отдал тебе лучшие годы начальной школы! — снова звуки возни и хихиканья из-за стола, потом кашель, быстрый шорох, с которым поправляют разлетевшиеся тетрадки.

— Ладно. А дальше что?

— Автор: Игнат Шпунько, шестой б класс, — удовлетворенно рапортует Игнат.

— И это все?

— А тебе таки мало?

— Да мне-то все равно. А учителка тебя не поймет.

— Краткость, Игорюня, сестра таланта.

Костя смешок проглатывает, потому что интонации точь

в точь такие, с которыми Юрка доказывает, что унести с рабочего места ручку и десяток амбарных книг — это не воровство, а премиальные, брат. И приятно же слышать, что Игорёк встает в позицию мини-Кости, а не поддакивает ушлому дружку. Вот оно, хорошее советское воспитание.

— У тебя там сколько слов? Восемь? И половина на русском?

— Та не делай мне мозги! Это же, ну. Стилизация! Сечёшь? Лав из...

— Я понял, понял. Только с нас сочинение спросили, а не обертку от жвачки.

Ох уж эти жвачки. Года три назад, когда их начали продавать во всех ларьках,

Игорь за такую убить был готов. Сжевывал сразу штук по десять, а всякими переводилками обклеивался, что становился похож то ли на туземца, то ли на очень маленького, но очень авторитетного зэка. Костя даже припугнуть попытался, мол, будешь много жвачек есть — умрешь от заворота

кишок, а Игорь сразу: а что это, а как от такого умирают, а у тебя было такое, чтоб кого-то жвачкой убили? Пришлось сменить тему, пока он не решил проверить, сколько точно нужно проглотить этой жёвки, чтобы отъехать в гастроэнтерологию.

Вот во времена детства Кости жевали гудрон

и ничего, и никакого кариеса зато не было.

— Ну и шо. Это мой авторский замысел.

— И получишь ты на свою поэму автограф. С двойкой.

— Это смотря как карту разыграть, Игорюнь. Может, еще и тройка будет. За смекалочку. Сам-то что родил?

— Ну... я еще не проверил на ошибки...

— Та не парься, я ж их все равно не замечу.

— Ну... ладно. Сочинение Игоря Грома, шестой б класс. Вот из лав...

— ...бэйби донт харт ми... донт харт ми... ноу мор...

Снова истеричное хихиканье, а у Кости аж зубы сводит — из каждого утюга это «ноу мор» долбит. Бедная «учителка»

пошутят ведь все тридцать человек в шестом б.

— Ай донт белив ин лав, — зачитывает Игорек по бумажке. — Лав из джаст банч оф кемикалс ин аур брейнс энд итс мейк пипл стюпид. Соу зей мэйк бэбиес. Логикал пипл донт фалл ин лав. Ай си евери дей хау пипл килл ич азер энд сэйс зэт

итс бекоз оф лав. Соу ай сынк зэт лав мэйкс эвересинг ворс. Май фазер донт... или дозент? — Шпунько пожимает плечами.

— Поставь там кляксу.

— Ладно... май фазер дозент лав эниван. Хи сынкс онли эбаут хиз джоб энд итс мэйк хим гриат детектив. Ай вилл би лайк хим вен ай гроу ап.

Ай донт нид кемикалс, ай онли нид ту ду май джоб.

— Нифига ты расписался.

— Да я еще не все. Ай плей чесс евери дэй ту би мор логикал. Алсо иф ай эвер фалл ин лав ай вилл сэй «ноу, сэнкс».

— Теперь все?

— Почти. Ай ноу ту пипл ху лав ич азер. Итс май дядя Федя энд хиз вайф.

— По-английски же надо.

— Федя?

— Дядя.

— А, блин. А как дядя будет?

Шпунько чешет лохматую голову.

— Анкл Сэм?

— Точно, анкл Федя... энд хиз вайф. Зей лав ич азер энд зей ар хэппи. Бат айм нот лайк хим, айм лайк май фазер. Конец.

Юра бы после такого захлопал и закричал:

браво, браво! Шпунько только пожимает плечами.

— Ну ты Толстой, Игорюнь. Вот шо ты так пыжишься, а? Написал бы в три раза меньше, и все равно бы свою пятерку получил. Нам за количество слов не приплачивают!

Ну-ка не порть мне ребенка, хочется прикрикнуть Косте, но Игорь и сам

неплохо держит удар:

— У меня мысли так коротко не укладываются.

— Вот так ты и будешь всю жизнь, работать на дядю, еще и бесплатно... — они спорят еще немного, решая, стоило или не стоило «лить столько воды», потом Шпунько вздыхает: — Ладно! Твоя взяла. Допишу еще строчку.

Слухай: лав из... когда он дает тебе списать домашку?

Тяжелый вздох.

— По кому?

— По всему? — обнадёжено спрашивает Шпунько.

Через час солнце начинает клониться к горизонту, животы — потихоньку урчать. Шпунько, может, и сомнительный тип, но Костя же не в лесу воспитан

и предлагает остаться на ужин. Шпунько — вежливо откланивается: та вы шо, как я могу объедать, я и так должен за гостеприимство, бабуля не поймет, у ней для меня пирожки печь единственная цель в жизни. Костя почти уверен, что на суп из картошки с макаронами Шпунько все это время

избегал даже смотреть — и ведь не скажет же «я такое есть не буду», всё-то у него отговорки, хоть бы раз что-то честное. А Костя не виноват, что до получки еще неделя! Игорь вот нос не воротит, ждет себе за столом, пока Костя греет на плите, тонкой струйкой подливая в разбухшие

макароны воду, чтобы создать видимость бульона в этой каше.

Костя в школе немецкий учил, у них тогда так было принято. Английского немного нахватался, конечно. Ну там, дог, кэт. Май нэйм из. Хэндс ап, юр андер арест. Год назад Игорьку даже что-то там помогал, вместе словарики

штудировали. Сейчас Игорь убежал далеко вперед, Костя вон книжку у него видел, библиотечную — Шерлок Холмс в оригинале. Читает, конечно, каждую строчку сверяя с переводом из домашней библиотеки, но читает же. Костя вот так не может. Он в этом сочинении уловил с десяток понятных

слов, а суть что-то не складывается, только в черепушке, внутри, где мозг — неприятно чешется.

— А что, — говорит, помешивая кашу, чтоб не подгорела, — по твоему сочинению получается, что я никого не люблю?

Игорь не предъявляет ничего за подслушанное — наверное, рад, что батя

не влез в разговор прямо при госте. Только хмыкает.

— Ну да.

Ну да? Костя к нему оборачивается, неаккуратно стряхнув сигарету — пеплом прямо в кастрюлю, будет приправа. Игорь сидит за столом не как примерный школьник, а расхлябанно, эдакое хулиганье. Руки скрестил на груди,

глаза вот-вот закатятся, во всем теле ни одной прямой линии, чистая провокация: ну, и что ты мне скажешь? Сложный у него сейчас возраст, когда он вроде бы еще малёк совсем, еще верит в крутых супергероев, как в кино, и что батя не заметит побег из-под домашнего ареста, если потом

помыть кеды до белизны, которой они сроду не видывали, но под этим уже торчит будущий взрослый — прямой как шпала, ироничный и очень себе на уме.

Ох и намается с ним Федька, если Игорь, не дай боже, по их отделению пойдет. Костя к этому моменту намерен выйти на пенсию, и пусть

тот, кто назовет это бегством от проблем, сам эти проблемы и разгребает.

— Ну и как это я никого не люблю, — бухтит Костя (жижа в супе булькает дважды, и он решает, что этого с неё хватит, и снимает кастрюльку с огня). — Я вон. Тебя люблю.

Звучит неуклюже с непривычки — у Кости

хорошо если раз в год поворачивается язык сказать. Но ведь факт же. Разве Игорь может поспорить?

Игорь и не спорит. Игорь только как-то снисходительно пожимает плечами.

— Ну я же говорю — химия.

— Физика. Ешь давай, — Костя ставит перед ним тарелку и такой же шмат разогретого

клейстера выкладывает себе. — В чем тут химия? Люблю я тебя. Ты мой сын.

— В этом и прикол, пап, — Игорь стучит себя указательным пальцем по лбу, улыбаясь так, как будто пока Костя спал под Кашпировского, он его слушал и открыл себе все чакры на проветривание и понял эту жизнь.

— Я твой сын. Ты меня любишь, потому что я твоё биологическое потомство. Тебе так гормоны говорят, так нужно было в дикой природе, чтобы люди размножались, когда еще были обезьянами. А был бы я посторонний мальчик, с тобой не связанный кровно, ты бы меня ненавидел как Игната.

Здрасьте. Какое смелое заявление. Как будто Костя имеет привычкой ненавидеть двенадцатилетних пацанов, да еще так регулярно, чтоб это можно было считать чертой характера. Ну не нравится ему Шпунько, так за дело же. А Игорь — совсем другой разговор.

— Чушь ты несешь. Я бы тебя

и так любил, — бухтит он еще более недовольно.

— Этого мы не проверим, так что останемся каждый при своем мнении, — дипломатично отвечает Игорь.

Дипломатичности Косте не хватает. Он сосредоточенно пережевывает пару макаронин, откладывает вилку и спрашивает (чуть более

раздраженно, чем стоило бы):

— По-твоему, если я тебя люблю только из-за биологии, больше мне было некого?

— А кого? — отзывается Игорь с готовностью, и тоже откладывает вилку, а Косте показывает растопыренные пальцы. — Жену свою ты не любил.

Как еще говорит-то — «жену свою».

Не «мою маму». А Косте и возразить-то нечего — сам сколько раз отвечал на вопросы: были молодые, глупые, гормоны ударили в голову, ты лучшее, что получилось из этой дурацкой истории.

— Это раз, — Игорь загибает палец. — Других... женщин, — тут он все-таки запинается смущенно,

про женщин в его возрасте еще неловко, — в дом никогда не приводил.

— Ты не маловат еще обсуждать такие вещи, сынок?

— Я не про физиологические потребности, — выговаривает Игорь важно. — А вот так, чтобы привести и сказать — Игорь, это твоя новая мама, я её люблю.

— А тебе нужна была мама? — внутри у Кости делается смурно. Игорь фыркает и взмахивает руками, забывая про свой счет.

— Ну, видишь! Я тут при чем, пап! Мы про твою личную жизнь!

И зачем мне личная жизнь, думает Костя недовольно. Ищи еще этих женщин, по ресторанам води,

водку пей, ночами мучайся: любит, не любит, к черту пошлет, а в итоге все чем закончится? Правильно. Лучше думать про...

— ...только про службу, — эхом заканчивает его мысль Игорь. — Так ведь? И если только женщина не какая-нибудь душительница, ты за ней бегать не будешь.

Отравительница, почти поправляет Костя (была тут одна, и тоже из Радуги — медом им там намазано, что ли? — вот за ней, пока улики нашел, он-то и побегал порядочно). Игорь смотрит с самодовольным прищуром, Костя криво пожимает плечами. Каша в тарелке не вызывает аппетита, зато

наводит на мысли о том, кто еще осенью от щедрот привозил сюда два мешка картошки с дачи, с трудом утрамбовав их в люльку мотоцикла: бери-бери, хоть ребенка зимой на рынок гонять не будешь («и если задержат зарплату — сосать на двоих одну ледышку из морозильника» подразумевалось,

но не проговаривалось).

— Я Федьку люблю, — бросает он почти агрессивно, как будто пешку двигает в ужасно фрустрирующей партии, где противник его не просто уделывает, но еще и насмехается при этом.

— Или ты просто так думаешь, — парирует Игорь с легкостью, как будто родной отец

не сказал ему только что немыслимое, в чем бы сроду и под дулом пистолета не признался. — Дядь Федя твой напарник. У тебя к нему привыкание, за столько лет службы, как... как к сигаретам.

— Я, наверное, могу отличить, где у меня любовь к сигаретам, а где к товарищу? — Костя

понижает голос так, что какие-нибудь лейтенанты в участке уже тревожно отступили бы на два шага, а то и пошли бы искать — правильно, кого? — Федю, чтобы тот унял «своего бешеного». А Игорю хоть бы хны, вообще ни грамма страха в этом несносном существе.

— Может, и можешь. Но если

представить, что вы с дядь Федей не проводите вместе шесть дней в неделю, ты о нем часто думать будешь? Если вот он переедет, например.

Косте не нравится думать о том, что Федя может переехать. Костя, если так подумать, привязан к Феде не как курильщик к сигаретам, а как собака

у метро, которой каждый день перепадает по половинке шавермы. Если Игорю про это сказать, он ответит: ну, видишь, это про выгоду, которую ты получаешь от ваших отношений. Костя представляет себя эдакой Клавой К., и интерес к макаронам в тарелке пропадает окончательно, так что он

поднимается рывком — так резко, что даже Игорь вздрагивает.

— А ты у нас в психологи заделался, Игорёк? Я думал, ты в полицию собирался, — говорит негромко, почти-не-угрожающе. Игорь смаргивает легкий испуг и расплывается в улыбке, салютует указательными пальцами, как над

шахматной доской, когда ему дается сложная многоходовка:

— Без психологии, пап, в современном следствии никуда. И вообще. Я еще, может, в частники пойду.

В хуястники, мысленно отвечает Костя, сгребая макароны обратно в кастрюлю.

— Получается, если бы не биология, я бы не любил

тебя, если бы не удобство — Федю... — перечисляет он, краем глаза видя, что Игорь серьезно кивает. И вообще это всё химия.

— Ага.

Костя пробегается по картотеке внутри своей головы, перебирает людей, которые ему дороги, и чем дальше, тем пасмурнее себя чувствует, потому что

папка «личные связи» в ящике «Гром, Константин Игоревич» получается тощая, как будто над ней вообще не работали. Федя, Игорь... ну, кто еще? Женщин, которые бы отпечатались в памяти, у Кости и не было. Юра? Юрку он любит, конечно, и тут даже не сказать, что это «по природе» или

«пользы ради» (Костя ему столько в долг дает, что пора уже вписать это себе в характеристику как благотворительность). Уж так любит, что при Игоре его ни разу не упоминал, пока тот сам про «бомжа у школы» не рассказал.

— Ох и циник ты, Игорёк, — вздыхает Костя, чувствуя странное

несоразмерное ситуации разочарование. — Ох и нигилист.

— Кто?

— Будете Тургенева проходить — узнаешь.

В голове всё крутится, мол, это дурное влияние, нужно оградить, только чьё? Шпунько о таких высоких материях не рассуждает, ему подавай сникерсы и приставки. Улица? Школа?

Американские похабные фильмы, в которых сексом трахаются до третьего свидания? Может, Федя? Нет, определенно американские фильмы. Нужно запретить ему телевизор, пусть вон книжки читает, и не вот эти, в мягких обложках. Русская классика плохому не научит. Или все-таки Федя?

— Ну а Федя у тебя почему на особом счету? — спохватывается Костя, снова чувствуя укол глухой обиды. — Почему он Лену любит? Или там тоже химия?

— Ну, химия тоже... — тянет Игорь неуверенно и скребет лохматый затылок. — Но у них другое еще. Дядь Федя... им с Леной нравится

вместе время проводить, разговаривать, ну такое...

— Так вот! Я с тобой и время провожу, и разговариваю, — Костя возмущенно всплескивает руками. — Вот прямо сейчас, на этой кухне! В свой, между прочим, выходной!

— Ну, пап! Это другое! — Игорь тоже широко разводит руками.

— Дядь Федя к теть Лене со службы каждый день бежит, торопится! А ты тут и сидишь, потому что у тебя выходной и на службу тебя не пустят! Ты, получается, наоборот, от меня — туда бежишь...

Почему-то после этого становится тихо. Даже когда Игорь снова берется за вилку и пытается

отковырять среди макарон кусочек не совсем развалившейся картошки, шкрябанье зубчиков по дну тарелки только оттеняет звон в ушах. Костя думает: несправедливо. Нечестно. Разве папа не учил тебя, что лежачего не бьют? Ты зачем прямо под ребра-то?

— Поэтому, — подает голос Игорь,

но как-то неуверенно, как будто тоже заметил, что атмосфера стала неприятно зябкой, — и получается, что ты лучше детектив, чем дядь Федя. Он про жену думает, а ты ни на что не отвлекаешься. И чтобы быть хорошим детективом, как ты...

— Надо никого не любить.

— Вот об этом я

и написал, — Игорь снова на мгновение солнечно улыбается, и Костя представляет: тот, другой, нарисованный Игорем параллельный мир, где Костю не отвлекают от службы никакие посторонние вещи, ни «химическая» привязанность к этой счастливой улыбке, ни «привычка» каждый день

перекидываться с Федей парой шуток. Ничего и никого, только он и служба, самая страстная его любовь сквозь года. Потом представляет другое: этот же мир, но в центре — Игоря, хмурого, коротко стриженого по примеру папы, чтоб не тратить время на расчесывание кудрей. Ни семьи,

ни друзей, ни тем более, упаси, господи, девчонки, которая бы отвлекла от единственной цели — ходить на работу каждый день до самой смерти. Чье дурное влияние, Костя? Почему не вмешался?

— Пап?

— М?

— Всё хорошо? — на мгновение из-под маски подростковой расхлябанности

проглядывает мальчик помладше, встревоженно следящий за отцом большими блестящими глазами. Чуткий он у него всё-таки. Костя таким никогда не был, а Игорёк как маленький, но сверх-точный детектор радиации, всё улавливает, только обрабатывать пока не умеет. Костя выдыхает через нос

смотрит на очередную сигарету — в пальцах вертит, а зажечь забыл. Разнервничался.

— Всё нормально. Чего не ешь?

Игорь вежливо, но очень тяжело вздыхает.

— Давай тарелку сюда, — Костя и её содержимое вываливает в кастрюлю. Вот и поужинали.

— Раз мы всё, можно я пойду погуляю?

— спрашивает Игорь аккуратно. Не на того напал.

— Нельзя. Домашний арест, — напоминает Костя. Игоря пожимает плечами без обиды, мол, попробовать стоило, пока Костя шарит по карманам брюк и пиджака в поисках последних мятых бумажек. Ох и ходить ему пешком до службы до получки.

— Одевайся.

Противоречивые указания ставят Игоря в тупик, он оживленно сверкает глазами, пытаясь понять логику.

— Куда?

— За шавермой, — бухтит Костя. — Чтоб Федя мне потом мозги не делал, что у меня ребенок некормленным спать ложится.

— На Лиговский??

— На Лиговский, —

вздыхает Костя, прощаясь с надеждами мирно посмотреть «Криминальный час».

— Пополам?

— Пополам, — Костя никогда не понимал, почему порезанная на две половинки шаверма приводит Игоря в больший восторг, чем когда каждому по одному, но на две ему все равно не хватит.

— Блеск! Па, ты лучший. Я сейчас.

С другой стороны, думает Костя, все же прикуривая, а было бы из-за чего так переживать. Двенадцать лет пацану, сегодня он пишет о том, что любви нет, а еще пару лет назад собирался уехать в Африку со школьным рюкзаком и стать археологом. Вон,

уже думать забыл про этот свой «вот из лав», в голове одно — как бы так папу раскрутить на то, чтобы до шавермной кружными путями добираться, растягивая прогулку на подольше. К Федьке еще найдет повод затащить, всё лишь бы не дома. Детское это всё, наносное.

— Па, я всё.

— Мхм, — Костя сигарету из одного уголка рта в другой перекатывает, щурится на Игоря с иронией и только самую капельку — с затаившейся обидой: — Что, Игорь Константинович, шаверму вам любить идеология позволяет?

— Ну ты скажешь, пап, — выдыхает Игорь. — Любовь к шаверме —

это как к справедливости. Это навсегда...

— До первого гастрита. Руку давай, арестант, — Костя протягивает пятерню, и Игорь, на счастье, не задает вопросов, и так уже послабление сделали в грозном «только в школу и из школы», тут уже не до нытья «пап, ну не маленький уже».

Послушно вкладывает ладошку и даже жмется по пути к локтю лохматой макушкой, и Костя все не собирается с духом спросить «а ты-то меня да?».