Думаю про молодого Тедеско в его первый год в семинарии. Самый сытый, самый спокойный период в его жизни: кормежка, стипендия, даже одежду выдают, лепота! Он набирает вес стремительно, на бедрах появляется какое-никакое мясцо, округляются щеки, блестят глаза. Он добрее, у него не дрожат нервно руки, он крепче спит. Меньше курит. Легче идет учеба — как просто сосредоточиться на том, что написано в учебниках, если фоново не грызет мысль о том, что сегодня ты вернешься из школы последним, а значит, тебе достанется меньшая порция обеда.

В том, чтобы заниматься каждому своим делом в поздний час в тишине пустого офиса есть что-то от духа студенчества, как в семинарии, которую они закончили на расстоянии в океан и несколько лет друг от друга, хотя иногда и кажется, что они были знакомы уже тогда, если не с самого детства — такой глубины между ними царит духовное взаимопонимание. Духовное; но чтение мыслей, увы, не доступно даже самым близким друзьям. Томас может только догадываться, что происходит под цукеттой в этой умной голове.

Предполагает смело, и трогает руку, лежащую на столе,

Бывает, что ногой наступаешь на гвоздь, и достать его никак нельзя, и ты ходишь с ним год и два, пока он не врастает в мясо, и наступать на ногу, конечно, больно, но ты привыкаешь, учишься с этим жить, даже находишь в этой боли некоторую поэтичность, что-то перекликающееся со стигматами у святых, и когда ты перестаешь смотреть под ноги и морщиться на каждый шаг, судьба выскакивает из-за угла и плещет тебе в лицо кислотой, разъедая по самую душу.

Папа Инносет улыбается Томасу, и Томас улыбается ему в ответ, окруженный сиянием в пятне

Томасу десять, и это самый пыльный книжный, в котором он когда-либо бывал; при этом от него нет ощущения заброшенности и неуюта, напротив — это место явно очень любят. Он оглядывает полки крайне почтительно, как в музее, но совершает ошибку, тронув одну из книг, и поднявшееся с нее облако пыли заставляет его дважды чихнуть.

— Благослови тебя Бог, — раздается за его спиной, и он подскакивает и быстро оборачивается. Владелец магазина (а это может быть только он, даже не потому что он тут единственный взрослый, а потому что на нем *жилет* с *карманными

Томас просит об исповеди, но не просит уйти в исповедальню, что значит, что грехи его достаточно интимны, чтобы нуждаться в дополнительном уединении папского кабинета, но при том не достаточно тяжелы, чтобы высказать их можно было только в безликую перегородку между ним и святым отцом. Винсент догадывается, о чем (о ком) он будет говорить, и к исповеди подходит с теплом и даже нежностью, которые явственно слышатся в его голосе.

— Простите, святой отец, ибо я согрешил. Моя последняя исповедь была три дня назад.

— В чем твой грех, дитя мое? — спрашивает

В голове который день крутится картинка а-ля «к новому папе присылают журналистку от уважаемого (американского) издания брать интервью»

«Мне сорок, я белая женщина из Нью-Йорка, воспитанная матерью-одиночкой, которая ходила на все протесты в поддержку абортов, нося меня с собой в слинге; я гетеросексуальна, но множество дорогих мне людей так или иначе относятся к квир-сообществу; я была в церкви один раз, если можно считать экскурсию по Нотр-Даму посещением церкви; я ни разу не молилась и не знаю ни одного человека, который носил бы крестик не

Лондонский университет. Каждая кафедра перед рождеством проводит свою вечеринку для сотрудников — пицца, пунш, немного танцев под плохую музыку. Кроули (астрофизика) уже побывал на кафедре ботаники (очень много овощных закусок), теологии (очень много вина) и политических наук (очень много кокаина), и наслаждается вечером на филологической кафедре, когда видит Его. Светлые кудри, жилет и бабочка, он выглядит тут абсолютно на своем месте; проблема в том, что Кроули уже видел его. На корпоративе теологической кафедры.

Очень интересно. Точно интереснее

— Не тот мальчик.
— Не тот мальчик.

///

— Мы потеряли антихриста!
— ТЫ потерял антихриста!
— Антихрист был потерян!

///

— Хорошо, — говорит Азирафаэль, промокнув губы салфеткой и придвинув к себе кусочек ангельского торта. — Расскажи мне, как происходит Падение.

— Что? — Падение. Что для этого нужно? Помимо, очевидно, факта бунта против Богини. Заполнить формуляры? Прыжок в лужу кипящей серы — это обязательно? Можно ли сначала раздеться? Одежду все-таки жалко...

— Ангел, ты что несешь? Зачем тебе знать про Падение? — осторожно переспрашивает

Я софт и поэтому я думаю про Азирафаэля в какой-то доисторический период, где-то после истории с Иовом, знаете, когда еще можно было являться людям в божественном сиянии и называть себя ангелом господним и творить чудеса, не скрываясь; и Азирафаэль явился, и сотворил, и отдыхает

возле реки, среди чумазых ребятишек, закопавшихся в мягкую красную глину на берегу.

Кроули хорош с детьми — Азирафаэль этого еще не знает, да и Кроули еще не Кроули, но это не важно. Азирафаэль детей вежливо побаивается: они громкие, шумные, грязные и задают так много вопросов,

На второй день своего небесного правления верховный архангел Азирафаэль попросил собрать всех ангелов в одном зале, временно освободив от обязанностей, что вызвало шок и панику у оккультных сущностей, ни разу за шесть тысяч лет не получавших перерыв на перекур. — Хэ-хей, — сказал Азирафаэль (он не стал забираться на сцену, подготовленную для такого случая, и остался стоять с остальными ангелами наравне, из-за чего задним рядам не было видно даже кончиков его светлых волос). — Приятно видеть так много горящих энтузиазмом глаз... —

Вопросы было настолько не принято задавать, что у ангелов не было даже представления о том, что такое вопросительный знак (люди изобретут его много, много тысяч лет спустя). Тем не менее, интуитивно Адоэль нащупали вопросительную интонацию, и следующие несколько отрезков вечности обращались с ней ко всем, кто слушал. Слушали многие. Кто-то охотно, кто-то не очень. Кто-то затыкал и отворачивался, кто-то продолжал развешивать атомы пыли в бескрайней пустоте вселенной, кто-то хмурился, кто-то посылал его задавать вопросы туда, дальше, к другим ангелам.

Ангина вещь конечно не смертельная, но пренеприятная. Даже для взрослого. Особенно для взрослого. В детстве-то что: температура, горло больное, всё ерунда, галвное что на градуснике заветные тридцать восемь и это значит, что никакой школы как минимум неделю, если повезет — контрольные пропустишь. А тут не контрольные, тут работу пропустишь. Обидно, блин. Вложился в расследование изо всех сил, а до ума не доведет. Все лавры Косте. Про лавры — это он беззлобно думает, для Кости не жалко, Костя хороший опер, хороший напарник.

И хороший друг.

Ловят Юру на выходе из участка, уже с занесенной над порогом ногой. Появляются, как двое из ларца, один с улыбкой бешеного, второй с ласковой, от обоих волосы на шее дыбом. Не мешают, не перекрывают пути к отступлению, просто так смотрят, что Юра сам медленно делает шажок назад. — Чего, Юр, сильно торопишься?

— Время — деньги, братцы.

— Брось. В нашем отделе полгода как не оплачивают сверхурочные, — Костя зрит в корень, и Юра невольно смеется.

— Знаешь старую присказку? Не имей сто рублей, — встревает Федя.

— Он и не имеет.

— Ну неправда! Неправда.

Костюм и рубашка висят на плечиках, трусы, носки и часы сложены на стуле у кровати. Олег по утрам собирается быстро, четко и по-деловому, по-военному — привычка. По часам, застегивая их на запястье, проверяет: еще час десять до работы, ехать от Игоря — сорок, ровно час, если будут пробки. Укладывается.

— Уже уходишь? — спрашивает Игорь в подушку.

— Разбудил? Извини.

— Ммм... ничего страшного, — Игорь потягивается с хрустом, запускает под подушку руки, обнимая её, приоткрывает один сонный глаз. — Мне всё равно скоро... — он зевает, постанывая,

Я как-то писал про Федю, который вступается за Костю, которого решили гомофобно потравить в участке, а сам теперь думаю про то же самое, но с Юрой. Как Юру после очередного внедрения подкалывают: а че, реально под мужика лег? А для дела или по велению души? А может, за бабки, а? Юра давит лыбу напряженно и пытается свести все в шутку, но Феде больно видеть, как он вьется ужом, так что приходится вмешаться: пойдем, Юр, поработаем, в отличие от этих. И кто-то из "этих", уязвленный, в спину говорит: а что Костя скажет на то, что ты с Юрой работать собрался?

Игорь не похож на Костю. Федя сравнивал фотографии, Федя может сам показать, где у них одна улыбка и одна манера хмурить брови, но если он смотрит на Игоря, он не видит Костю совсем. Видит шапку нечесаных кудрей и исцарапанный нос, взгляд голодный после улицы и немного голодный до ласки, уши, красные от стыда: дядь Федя, я больше так не буду. Лене с этим чуть легче — может, потому что она встретила его уже подросточком, а он еще помнит, как учил завязывать шнурки, может, для неё он остался сыном Кости, а для Феди он был своим еще задолго до того, как.

Костя снимает белую футболку, Юра таращится на его спину, приоткрыв рот, и не может найти слов. Костя первым реагирует — оглядывается через плечо, словно почуяв взгляд, и поднимает брови:

— Что?

— Ты это... ты в порядке? — Юра указывает подбородоком, Костя, спохватившись, шевелит лопатками.

— А... это да, уже не болит, — Костя хмыкает. — Ночь любви прошло бурно, как видишь.

Юра второй раз давится вдохом и смотрит на следы под совершенно новым углом. Вид такой, словно Костю граблями пропахали от плечей до поясницы. Двумя отчетливыми граблями,

На конспиративной квартире у Юры неуютно и неприбрано, зато можно не бояться заляпать кровью и другими биологическими жидкостями смятые простыни.

— Я тебе под каким условием этот адрес давал? — спрашивает Юра спокойно, без ворчания. — Без крайней необходимости — не появляться.

https://twitter.com/todoga_k/status/1655225602406842368

— И где бы ты был сейчас, не появись я вовремя? — парирует Костя, но Юру это не впечатляет (Юру вообще нелегко впечатлить, хотя Костя старается).

— Здесь же, но чуть менее красивый. Кость, я как-то без тебя справлялся раньше, а?

— Не дуйся. Я не говорю, что ты не мог бы без

Иногда Игоря оставляют на Федю а Юра Лена и Костя с утра пораньше в выходной едут на Уделку. Юра с Леной ходят между рядами, разглядывают мельхиоровые вилки и немецкие сервизы, часы с кукушками и пыльные ковры, бабушкины меховые манто и дедовы резиновые сапоги, пластинки и книги Костя в совсем других рядах приценивается к удочкам, мотоциклетным запчастям и паяльникам, но иногда Юра с очередным самоваром в руках немного повышает голос — да что вы говорите, настоящая позолота, а цена так вообще как за цельный слиток, — и Костя со вздохом всё откладывает

Кручу в голове мысли про закрытие гештальтов. Серёжа расслабляется с Игорем, начинает хвастаться: вот купил себе аппарат с газировкой, вот набор лего на тыщустопицот деталей, вот велосипед и ролики, фиолетовые, как хотелось в детстве. Игорь кивает, поддерживает. Потом спрашивает: а в чем смысл-то? Просто купить все эти вещи, чтобы... что? Они лежали дома, как еще один музей имени Сергея Разумовского, выставка "письма деду морозу"? Без претензии, поэтому Серёжа не обижается. Чешет в затылке. Да, Игорь прав. Оставаясь пылесборниками, вещи дыру не заполняют.

Проливной питерский дождь, поздний вечер, Юра останавливается на полпути, потому что слышит тихий писк под мусорным баком. Дело вроде бы ясное, но любопытство заставляет присесть, подбирая полы пальто, и заглянуть под бак. Из-под бака на него смотрят два слезящихся больных глаза. — Кис-кис-кис, — зовет Юра неуверенно, протягивая под бак руку.

Это для Юры нетипично, он не из тех, кто сходит с ума по маленькому и милому, но он а) не бессердечен б) импульсивен. Мокрый и истошно царапающийся за свою жизнь комок отправляется под полу пальто. Но куда его?