Там, в лесу, перед логовом Анубиса, Костя второй раз в жизни обвинил Федю в трусости.
Первый тоже был ночью, но не на улице, а на лестничной клетке у фединой квартиры.
— То есть, — ответил тогда Федя, — я могу жениться только из трусости? Поверить, что я её люблю, ты не можешь?
— Меня ты тоже когда-то любил, — зло возразил Костя.
— И люблю! И люблю, — парировал Федя тоже зло, сквозь стиснутые зубы. — Только жить с тобой я не могу!
— Потому что боишься!
— Тихо ты! — зашипел Федя. — Соседей перебудишь!
— Вот видишь! — Костя ничуть не сбавил тон.
— Вот что тебя волнует! Соседи! Как бы кто чего не подумал!
— Да, Кость! Меня волнует, что сейчас третий час ночи и все нормальные люди спят, один ты приперся скандалить! — и Федя тоже, не выдержав, повысил голос. — А тебя ничего никогда не волнует! Ни соседи! Ни близкие!
— Зато я свободен и счастлив!
— Да нихрена ты не счастлив! Нихрена! — Федя вдарил кулаком по ладони. — Ты себя гробишь, и других за собой тянешь! Хреново мне с тобой, понимаешь ты это? С тобой — хреново, с Ленкой — хорошо! Даже Игорю это видно, один ты уперся, как баран!
В квартире за его спиной что-то зашуршало, зашелестело, и Федя вздрогнул и ступил на площадку, плотно затворяя за собой дверь. Теперь, без тусклого света из прихожей, было совсем не видно лицо Кости, только глаза блестели от уличного фонаря — он таращился, не мигая, как будто
впервые увидел Федю, и как всегда, когда он так смотрел, Феде захотелось извиниться за жестокие слова, ведь ругаться с Костей было почти так же глупо, как ругаться с Игорем. Ты не бросаешься обидами в семилетку, вы не в одной весовой категории морально. С Костей тоже.
— Вот значит как, — сказал Костя тише и почти спокойно, от чего Федю только хуже покоробило. — Ты, значит, не общественного осуждения боишься. Ты у нас, Федя, боишься трудностей. Не ожидал, Федя, не ожидал.
И счастье, что Федя задохнулся в этот момент, потому иначе закричал
бы он так, что соседи точно высыпали бы на лестницу поглазеть на ссоры влюбленных, для разнообразия не в нехорошей квартире на третьем этаже.
— Трудности? — прошелестел он. Костя не ответил, только подбородок задрал выше, гордый, несломленный и несправедливо осужденный.
Федя сплюнул под ноги, забыв устыдиться перед техничкой, которой потом тут мыть, и снова открыл дверь в квартиру.
— Будь добр, иди проспись. Я тебя в таком виде завтра видеть не хочу.
— Это всё, что ты скажешь?
— Да, — Федя не обернулся, поэтому последнее Костя бросал
уже ему в спину:
— Я тебя тоже люблю.
Не в прошедшем времени — нет, у них ничего не прошло. Когда проходит ведь, тогда уже не болит, а у них слова не скажи, чтоб не попасть по свежему синяку.
— Знаю, Кость. Только от этого нихрена не легче.
— И я трезвый.
— Ну да, — это его
хотя бы немного развеселило и заставило хмыкнуть в усы.
— Нет, правда. Я хотел нажраться, но там драка была, пока разнимал, мне об голову бутылку разбили. Хочешь, алфавит зачту, — Костя звучал так миролюбиво, что внутри шевельнулось знакомое желание впустить его, как вампира,
дав приглашение, о котором потом пожалеешь, проверить на свет зрачки и найти на затылке рану, промыть и заштопать, поцеловать, чтоб не болело, и просто поцеловать. И может быть, это правда была трусость, а может, это был инстинкт самосохранения, но Федя переступил порог один.
— Тогда сходи в травму. С сотрясением я тебя на свадьбу тем более не пущу.
Лена, конечно, уже не спала, разбуженная их руганью, и Феде сразу стало совестно, что он вообще позволил втянуть себя в выяснение отношений, когда любимая женщина ждет его в постели в канун их свадьбы,
но Лена не показала ни капли недовольства, только посмотрела встревоженно.
— Костя?
— Костя, — вздохнул Федя (не в первый и не в последний раз в этом браке).
— Что-то не так?
— Получил по башке в какой-то драке и почему-то перепутал меня с травматологом, — он почти не соврал.
— И ты его отпустил? А вдруг что...
— А надо было притащить его в дом и устроить на кухне лазарет? Прямо над тем, что ты на завтра наготовила? — возмутился Федя, может даже слишком резко, и зря, ведь Лена не знала, чего ему стоил этот отказ, и только поэтому продолжала спорить:
— Подвинули бы, ничего. Иди, позови...
— Лена!
— Ну что Лена? Он же к врачу не пойдет, он сразу домой. Лучше чтоб семилетний ребенок с этим разбирался? — Лена уперла руки в боки, и Федя не выдержал этого, не вынес этого взгляда, ковыряющего в его самых больных сомнениях,
и бросился к двери, агрессивно топоча, и ключ провернул так, что чудом не сломал в замке. На лестничной клетке, конечно, уже никого не было, но он свесился в пролет, пытаясь разглядеть что-нибудь в темноте, и крикнул вниз:
— Кость! Ты еще тут?
Эхо прокатилось по ступенькам.
— Костя! — он крикнул громче. — Поднимись, я тебе голову посмотрю!
Нет ответа. В двери напротив брякнули ключи, щелкнула щеколда, в узкую щелку выглянула престарелая МаринПална.
— Феденька, ну вы же приличный человек, сколько можно? Третий час ночи...
Федя виновато скривился.
— Раз так быстро убежал, то не сотрясение, — мудро заметила Лена в постели. — Завтра проверим, если что.
На завтра, действительно, Костя не показывал ни признаков похмелья, ни сотрясения — ни сожаления, не считая одного долгого взгляда, от которого Федя торопливо отвел глаза.
{#гтд, #громопенко, что-то вроде ангста и преканона, но про любовь, а вообще это просто развернутый хэдканон}
• • •
Missing some Tweet in this thread? You can try to
force a refresh
Крылатых людей в мире не то чтобы много — 1-2% от популяции, в горах встречаются чаще, в больших городах реже. На всё ГУ МВД таких двое — Константин Гром и Юрка Смирнов
{#гтд и тред хэдканонов, потому что я слаб и не могу написать фанфик}
У Юры крылья узкие, гладкие, иссиня-черные под цвет волос. Юра носит широкое пальто, под которым крылья почти не заметны — это та еще отличительная черта, под прикрытием слишком выделяется. Иногда шутит: рожденный па-ползать по всяким притонам — и с крыльями, что за недосмотр
У Кости здоровенные, мощные, вечно какие-то чуточку встрепанные, как будто их взъерошил встречный ветер. Костя бросается в полет мгновенно, только что стоял и вот уже превратился в точку на горизонте. Ни один преступник не уйдет, но постоянно теряются сброшенные наспех куртки
Хромой Костя бежит по вечерним улицам, подскальзываясь на каждой второй луже, бежит вверх по лестнице, через ступеньку, подволакивая подрубленную ногу, трясущимися руками ищет в карманах ключи, распахивает дверь, вваливается в квартиру, роняя вешалку со всеми куртками.
Игорь вскидывает лохматую голову, таращит глаза. Костя приваливается к стене, наконец-то чувсвуя облегчение. Выдыхает медленно. Считает пальцами пульс: сколько-сколько... а впрочем, замедляется.
— Десять ровно. Успел.
Игорь переводит взгляд на часы.
— Десять ноль одна.
Твою ж мать. Костя выдыхает прерывисто, проглатывая ругань, но губы сами собой растягиваются в улыбку, и он видит, у Игоря уголки вздрагивают тоже.
— Простишь?
— Прощу, — Костя смеется и сразу охает: нога совсем отказывает, подламывается, он хватается за полочку с телефоном
Пока копался в комиксе, снова полюбовался на Игоря с фингалом, снова готов реветь. То, как Федя решил не рассказывать Косте, что Игоря бьют в школе из-за него, чтобы "не расстраивать". И как Костя сходу заткнул Игоря в фильме, подумав, что он про буллинг, а Игорь ДАЖЕ НЕ ДУМАЛ
в этот момент жаловаться папе. То, насколько у них обоих, у Феди и у Игоря УЖЕ В ЭТОМ ВОЗРАСТЕ костина тонкая душевная организация в приоритете. Не расстраивать Костю, не грузить Костю, у папы много своих забот, папа все равно не сможет тебя поддержать. Я невнятный комок чувств.
В книге, когда Игоря в школе пытаются побить, он думает, что нельзя показывать страх, когда учительница отгоняет хулиганов — думает, что нельзя показывать страх ЕЙ и что нельзя на неё срываться. Он даже после не говорит дяде Феде, что ему больно, только вежливо отказывается есть.
Костя без костыля все еще до сортира дойти не может, у Юры свобода передвижения больше, он и в курилке бывает, и в столовой. В палате у Кости — не бывает, само собой, пока не заходит однажды без стука, талантливо подгадав момент, чтобы все соседи были кто на процедурах,
кто на прогулке в сером больничном дворике. Костя не приветствует, а Юра не спрашивает — сам берет стул, сам придвигает к кровати. Он непривычный такой, бритый ежиком, в белой майке и обычных спортивных штанах с тремя полосками. Ни тебе прежнего лоска, ни нахальства.
Пусть спасибо скажет, что без браслетов на запястьях.
— Мне на выписку скоро, — говорит сипло, глядя не на Костю, а в стену рядом. — Сегодня на обходе сказали. На днях швы снимут и пойду. Мы с тобой вряд ли после этого еще увидимся, так что я тебе сейчас скажу.
Конечно вопрос "зачем" при письме хорошая вещь. Особенно если пишешь по наитию, без плана, это и интересно, и полезно — посмотреть потом на свое письмо и спросить, а зачем тут этот кусок и почему он написан именно так?
И я не имею в виду, что ответом будет "низачем, выкидываем"
Это просто позволяет лучше понять свои же мотивы, ожидания от текста... Описание комнаты может быть нужно, чтобы задать атмосферу, чтобы показать контраст между моментами А и Б в разных декорациях, чтобы подчеркнуть стилизацию под тяжеловесную классику, чтобы показать характер
фокального персонажа через его мнение о декоре, чтобы показать характер владельца через его выборы в декоре, чтобы ввести сюжетно важные крючки типа календаря, открытого на нужной дате, чтобы сделать нейтральную отбивку между сценами, чтобы описать дом мечты, в конце концов
Всем противникам репараций хочется сказать: ну не плати. Вот лично ты — не плати, я разрешаю. Мы как-нибудь поделим между собой твои "70% зарплаты". Даже ничего плохого тебе за это не будет, живи себе, бога ради, если мы построим прекрасную Россию будущего, мне будет так похуй.
Более того, рискну предположить, что рядовому украинцу тоже будет похуй, платишь ли лично ты, Вася, репарации, или у тебя отвод по медицинским показаниям. Рядового украинца будет волновать, отстраиваются ли города, разрушенные нашей армией. И я буду рад смотреть на это по тв
и думать: наконец-то мои налоги компенсируют вред, который наносила моя страна. А Вася будет рад смотреть на свою зарплату, зная, что процент с неё не пошел на компенсацию ущерба. Вот когда на армию шел, Васю не волновало, может ли он отказаться, а от репараций смог и счастлив.