Ангина вещь конечно не смертельная, но пренеприятная. Даже для взрослого. Особенно для взрослого. В детстве-то что: температура, горло больное, всё ерунда, галвное что на градуснике заветные тридцать восемь и это значит, что никакой школы как минимум неделю, если повезет —
контрольные пропустишь. А тут не контрольные, тут работу пропустишь. Обидно, блин. Вложился в расследование изо всех сил, а до ума не доведет. Все лавры Косте. Про лавры — это он беззлобно думает, для Кости не жалко, Костя хороший опер, хороший напарник.
И хороший друг.
Вечером первого дня больничного Федя грустит один, а на второй в дверь стучат.
— Виноват, — говорит Костя, не здороваясь, — вчера запара была, ну, потом расскажу. Давай, показывай, чего куда.
Он сам читает назначения врача (и цокает языком так, как будто еще побольше понимает
и имеет мнение). Заставляет Федю замерить температуру и цокает уже на градусник. Смотрит горло, присвистывает.
— Дааа, братец, дела твои плохи. Может, проще ампутировать? — Федя беззвучно смеется и отпихивает его от себя.
Костя готовит ему жидкий супчик с протертыми овощами
и бдительно следит, чтобы была выхлебана вся тарелка, даже если есть совсем не хочется, а горло на каждый глоток нещадно дерет. Потом извиняется снова — мне еще дома кормить, сам понимаешь. Взъерошивает напоследок волосы.
Он приходит каждый вечер два дня подряд. Потом пропадает
на сутки, потом приходит снова.
— Извини, работа... ты ел? — Федя кивает (он не ел, но выпил весь морс, который Костя наварил в прошлый раз из остатков мороженой брусники). Костя не верит и первым делом идет варить кашу. Это у него получается хорошо, манка равномерно жидкая
и без комочков, как любит Игорёк, не хватает только ложки варенья сверху, но в варенье косточки и Костя его даже в чай отказывается добавлять, чтобы не драть больную глотку. Пока Федя ужинает, он делится новостями со службы, коротко, сухо и по существу, но местами так смешно,
что Федя фыркает, пуская кашу изо рта фонтаном, и потом страшно краснеет, пока Костя смеется уже над ним.
— У меня для тебя кое-что есть, — говорит он потом. Федя оживляется. Какие подношения полагаются тяжелобольному? Он надеется на какую-нибудь книжку, что-нибудь с закрученным
сюжетом, но простым языком, чтоб не напрягалась больная от температуры голова.
Костя протягивает ему стопку штук в десять альбомных листов. Федя расплывается в безобразнейшей улыбке, безошибочно узнавая стиль и скачущий детский почерк.
"КАК ПОПРАВИЦА БЫСТРО", гласит надпись на
первом листе. Дальше идут пронумерованные картинки с квадратными человечками с мертвыми глазами-точками. Человечки выполняют действия, которые трудно определить на первый взгляд, но, к счастью, художник позаботился их подписать.
Инструкция включает в себя такие пункты,
как "1. МЫТЬ РУКИ. 2. питЬ ТАБЛЕТКИ. 3. лежат (даже если очень ХОЧЕЦА играть!!!!). 4. можна ИГРАТЬ в кровати. 5. СЛУШАЦА ПАПУ. и врача.". С особой любовью вырисован мини-комикс, на котором человечек полоскает горло шестью стаканами кислотно-желтого раствора фурацелина (стаканы
пронумерованы и под ними крупно подписано "ТАК НАДО" и жирно подчеркнуто дважды).
— Игорь очень не любит полоскать горло, — посняет Костя.
Комикс прерывается на восьмом пункте. Дальше нарисовано просто всякое: шахматы, телевизор, какие-то зверушки...
— Любимые игрушки.
Если ты по ним соскучился, — снова комментирует Костя.
Федя не знает, смеяться или плакать, и даже радуется, что голос к нему пока не вернулся, потому что признаваться Косте "я так твоего сына люблю, я почти готов его у тебя украсть" было бы неловко. Костя, напротив, как-то
не то грустнеет, не то скучнеет. Со вздохом скребет в затылке.
— Он про тебя каждый день спрашивает. Утром и потом несколько раз вечером. Что ты ел, хорошо ли ты пьешь таблетки, — Костя неловко ерзает. — Он, кажется, не верит, что ты правда болеешь.
Федя вопросительно мычит.
— Ну, не так, что ты врешь, скорее... это все я виноват, — он снова вздыхает. — Я же — мы же с ним как живем? В одиночку, как волки. Всегда вдвоем, никаких... никого я особо домой не вожу. Если не воспиталки из детского сада да всякая мелюзга во дворе, то у него только я да я.
Вот он и... думает, что ты как-то... кончишься, что ли. Как любимые мультики, раз и всё. Что уже кончился, точнее. Я уж ему говорил-говорил, что нельзя к тебе, что ты заразный, что как поправишься, первым делом в гости придешь. Он вроде кивает, понимает все, а потом опять —
дядя Федя больше не придет?
Они молчат недолго. Потом Костя прокашливается.
— Так что, видишь, вот, даже инструкцию тебе придумали. Как быстрее поправиться.
И прийти, думает Федя. За любимыми шахматами и телевизором. Сил никаких нет, он быстро пихает Костю в бок, тот
встряхивается, смотрит сначала непонимающе, потом угадывает — напарники они или как? Приносит со стола карандаш и тетрадку, книжку, чтобы подложить. Федя усаживается поудобнее.
"Дорогой Игорь", выводит аккуратно печатными буквами. Мальчишка у Кости умный невероятно, и читает уже
вполне по-взрослому, даже если пишет кое-как. Это хорошо. Сам прочитает, больше доверия.
"Пишу тебе из лазарета, то есть из собственной спальни. Рисунки твои получил. Буду им следовать неукоснительно. А полоскаю я рот даже чаще, чем ты советуешь", — он вырисовывает в ряд десять
стаканов и очень, очень грустное лицо с усами. "Это специально, чтобы быстрее поправиться и к тебе прийти. Как только у меня перестанет болеть горло, мы купим целую гору мороженого и объедимся его все вместе" — художник из него такой же, как из Игоря, но вроде бы три человечка
(два больших и один поменьше) выходят узнаваемо человекообразными, а мороженое рисовать еще проще: и рожки, и стаканчики, и эскимо, он всего изображает щедро пачек по десять. И широкие-широкие улыбки.
"Папа твой сварил мне манную кашу и заставил всю съесть. А по телевизору все
только скучное показывают, и совсем нет мультиков. Может быть, ты мне дашь что-нибудь почитать? У меня все кончилось. Скоро умру от скуки."
Он пишет что-то еще: что придумал новый секретный шахматный ход, который ни за что не раскроет, что из окна его спальни видно стройку и
на неё вчера приехал второй башенный кран, что очень хочется гулять и он от тоски похудел на сто кило, а папа у тебя замечательный и варит мне кашу, чтобы я совсем не истончал, ты его за это обязательно слушайся. Люблю. Скучаю. Твой дядя Федя. Получается заполнить два листа
полностью, их он и выдирает. Костя торжественно складывает их пополам, не читая, и пытается подавить улыбку, но даже если он не поднимает уголки губ, Федя все видит по глазам.
— Дата, подпись? — интересуется Костя сухо. Федя фыркает и тянет к нему руки, и Костя, замешкавшись,
подсаживается ближе, позволяя себя крепко-накрепко обнять, накрепко давая понять: никаких больше "в одиночку", никто от дяди Феди так просто не отделается.
— Понял, — говорит на ухо негромким шепотом. — Это тоже обязательно передам.
— Мы потеряли антихриста!
— ТЫ потерял антихриста!
— Антихрист был потерян!
///
— Хорошо, — говорит Азирафаэль, промокнув губы салфеткой и придвинув к себе кусочек ангельского торта. — Расскажи мне, как происходит Падение.
— Что?
— Падение. Что для этого нужно? Помимо, очевидно, факта бунта против Богини. Заполнить формуляры? Прыжок в лужу кипящей серы — это обязательно? Можно ли сначала раздеться? Одежду все-таки жалко...
— Ангел, ты что несешь? Зачем тебе знать про Падение? — осторожно переспрашивает
Кроули, начиная всерьез опасаться, что лучший друг на почве неминуемого конца света поехал своей гениальной крышей. Но Азирафаэль отвечает взглядом трезвым, разумным и совершенно спокойным.
— Затем, дорогой мой демон, что поднять тебя на небеса мы не можем. Значит, если я хочу
Я софт и поэтому я думаю про Азирафаэля в какой-то доисторический период, где-то после истории с Иовом, знаете, когда еще можно было являться людям в божественном сиянии и называть себя ангелом господним и творить чудеса, не скрываясь; и Азирафаэль явился, и сотворил, и отдыхает
возле реки, среди чумазых ребятишек, закопавшихся в мягкую красную глину на берегу.
Кроули хорош с детьми — Азирафаэль этого еще не знает, да и Кроули еще не Кроули, но это не важно. Азирафаэль детей вежливо побаивается: они громкие, шумные, грязные и задают так много вопросов,
но еще они брызжут непосредственностью, фантазией, и не стремятся падать ниц и трястись в ужасе, когда перед ними является ангел, так что Азирафаэлю нравится их компания. И, конечно, он присматривает за ними, когда может, особенно рядом с водой — у него что-то вроде не до конца
На второй день своего небесного правления верховный архангел Азирафаэль попросил собрать всех ангелов в одном зале, временно освободив от обязанностей, что вызвало шок и панику у оккультных сущностей, ни разу за шесть тысяч лет не получавших перерыв на перекур.
— Хэ-хей, — сказал Азирафаэль (он не стал забираться на сцену, подготовленную для такого случая, и остался стоять с остальными ангелами наравне, из-за чего задним рядам не было видно даже кончиков его светлых волос). — Приятно видеть так много горящих энтузиазмом глаз... —
(никто не рассмеялся) — Меня зовут Азирафаэль, хотя некоторые из вас могут помнить меня как того самого предателя. Как видите, произошли некоторые кадровые перестановки. Верховный архангел Гавриил в полном порядке, не переживайте, — (они не переживали) — Но сложил с себя
Вопросы было настолько не принято задавать, что у ангелов не было даже представления о том, что такое вопросительный знак (люди изобретут его много, много тысяч лет спустя). Тем не менее, интуитивно Адоэль нащупали вопросительную интонацию, и следующие несколько отрезков вечности
обращались с ней ко всем, кто слушал. Слушали многие. Кто-то охотно, кто-то не очень. Кто-то затыкал и отворачивался, кто-то продолжал развешивать атомы пыли в бескрайней пустоте вселенной, кто-то хмурился, кто-то посылал его задавать вопросы туда, дальше, к другим ангелам.
В конце концов, Адоэль наметили для себя курс действий, и целенаправленно напросились на прием к Гавриилу. Сделать это было непросто — в ту пору график встреч верховного архангела был расписан на тысячи лет вперед, но никто другой из ангелов еще не придумал дарить шоколадки
Ловят Юру на выходе из участка, уже с занесенной над порогом ногой. Появляются, как двое из ларца, один с улыбкой бешеного, второй с ласковой, от обоих волосы на шее дыбом. Не мешают, не перекрывают пути к отступлению, просто так смотрят, что Юра сам медленно делает шажок назад.
— Чего, Юр, сильно торопишься?
— Время — деньги, братцы.
— Брось. В нашем отделе полгода как не оплачивают сверхурочные, — Костя зрит в корень, и Юра невольно смеется.
— Знаешь старую присказку? Не имей сто рублей, — встревает Федя.
— Он и не имеет.
— Ну неправда! Неправда.
— А вот двух друзей — может иметь, — Костя ухмыляется во весь рот, Федя усмехается чуть тише, и Юра тоже улыбается, просто за компанию.
— А что вам от меня надо?
— Федь, он думает, что мы корыстные.
— Тебя нам надо, — Федя это так ласково говорит, что Юра смеется, просто чтобы
Костюм и рубашка висят на плечиках, трусы, носки и часы сложены на стуле у кровати. Олег по утрам собирается быстро, четко и по-деловому, по-военному — привычка. По часам, застегивая их на запястье, проверяет: еще час десять до работы, ехать от Игоря — сорок, ровно час, если
будут пробки. Укладывается.
— Уже уходишь? — спрашивает Игорь в подушку.
— Разбудил? Извини.
— Ммм... ничего страшного, — Игорь потягивается с хрустом, запускает под подушку руки, обнимая её, приоткрывает один сонный глаз. — Мне всё равно скоро... — он зевает, постанывая,
и Олега тянет зевнуть следом, хотя он проспал свои шесть часов и совершенно бодр. — Но почему так ра... — еще один зевок, — ...но...
— Потому что мы ночуем у тебя. А могли бы у меня, и до работы я шел бы пешком десять минут, — терпеливо напоминает Олег.