Разумовский приходит к этому открытию случайно. Он просто случайно становится свидетелем того, как Олег подаёт Лере куртку, провожая после тренировки до входной двери, и внутри у него что-то сдавливает с такой силой, что в глазах чернеет.
Он не спешит делать выводы, он наблюдает, присматривается и придумывает миллион объяснений, нелепых и нелогичных; он не признаётся даже самому себе, что открещивается от правды, отмахивается всеми возможными способами, потому что п-р-а-в-д-а собьёт его с ног одним махом.
Олег подаёт Лере сумку. Олег бинтует Лере разбитое колено. Олег кормит Леру после тренировки и даже угощает ягодным пирогом. Олег даёт ей свою кофту, потому что на улице холодно. Олег подвозит её домой после затянувшейся тренировки.
Разумовский сходит с ума, потому в таком количестве, все эти мелочи становятся просто уничтожительными.
Он смотрит на себя в зеркало, дышит тяжело и рвано, под глазами у него синие круги, а за плечами словно снова начинают прорезаться чёрные крылья.
И это чертовски страшно.
После Венеции они с Олегом так и не смогли восстановить их отношения до конца. Они почти заполнили пропасть недоверия, возникшую между ними после выпущенных Серёжей пуль, смогли вернуться к дружбе, но сердце Олег закрыл семью печатями.
Серёжа чувствовал, что у него немеют руки каждый раз, когда он тянулся к Олегу, когда хотел прикоснуться, и совсем как раньше, провести рукой по колючей щеке. Олег не дёргался, но отстранялся, ловил его за руку и опускал, бросал строгое:
— Не нужно.
Серёжа почти свыкся со своим наказанием, которые будет нести всю оставшуюся жизнь.
Но Лера переворачивает весь его мир.
Потому на Леру Олег неожиданно начинает смотреть с теплотой, заботой и... симпатией.
Последнее для Разумовского как кислота на лёгкие.
Он не хочет в это верить, он закрывает глаза и открещивается всеми силами, какие у него ещё остались, потому что это становится н-е-в-ы-н-о-с-и-м-ы-м.
Когда Олег целует Леру, тепло и нежно. Когда он заправляет её за ухо волосы. Когда наливает ягодный чай после тренировки.
Он когда-то делал для Серого всё то же самое. Он так же заботился, он так же ухаживал, он так же любил.
Разумовский видит все их встречи, и каждая ошпаривает кипятком его внутренности. Он чувствует в себе огненную жажду взять девчонку за волосы и полоснуть ножом поперёк горла.
Потому что девчонка явно зарвалась, девчонка покусилась на то, что принадлежит Ему, и ей бы объяснить на простом языке, что служебный роман никак не должен был входить в их договорённости.
Но каждый раз, когда губы Волкова трогает улыбка, та самая улыбка, полная щемящей нежности, с которой он раньше смотрел на самого Серого, Разумовскому резко перестаёт хотеться мести, только забиться в угол на чердаке и сидеть так, пока в груди не перестанет клокотать от боли.
Они с Олегом ни о чём не договаривались, у них рабочие отношения и дружба, у них никакой постели и, конечно же, никакой любви. У них никаких обещаний хранить верность друг другу, они больше не пара, и
«Разумовский, вы расстались, запомни уже это наконец!!!»
Но сложно что-то поделать с собой и своими чувствами, рвущими на части, когда он выходит на кухню за стаканом воды, Олег улыбается ему солнечно и как-то даже счастливо, и на его шее Серый разглядывает пару красно-фиолетовых отметин.
Он прячется в серверной, за монитором ноутбука и гулом работающей аппаратуры. Он чувствует себя почти так же, как в грёбанной лечебнице, где его приковывали к кушетке, цепляли на голову электроды и пропускали электричество через раскалённый добела мозг.
Лёгкие горели так же, и Разумовский уже согласен пройти через всё это дерьмо по новой, добровольно упасть на кушетку и не сопротивляться, когда под кожу вгонят очередную экспериментальную наркоту и будут смотреть на него как на лабораторную крысу,
когда снова решат шарахнуть разрядом тока по мозгам или кинуть в ванну с ледяным крошевом. Что угодно, только... Только бы...
«Я тоже рад тебя видеть»
Он сжимает зубы и опускает голову, вплетает пальцы в волосы и тянет до боли, чтобы заземлиться. Хоть как-то.
Сердце бьётся словно умалишённое, бьётся в груди, в ушах, в кончиках пальцев.
Он кусает губу, понимая, что больше так правда не вынесет. Он как-то пережил смерть Олега, но от мысли, что Его Олег Волков счастлив с кем-то другим... И он, Разумовский, сам в этом виноват...
От этой мысли просто хочется застрелиться или спрыгнуть с крыши, полоснуть по венам ножом, да что угодно! Что угодно, только бы не чувствовать этого...
Этой беспомощности. Собственной ничтожности. Собственной отвратительности.
Он может пришить Макарову в любое время. Похер на вложенные в неё силы и деньги, похер! Он может убить её сам или подстроить несчастный случай, он может выстрелить ей в голову или отрезать палец за пальцем, давая прочувствовать всю глубину собственной боли, только...
Он закрывает глаза и отворачивает голову. Он не вынесет полный ледяного осуждения взгляд Олега даже в своих мыслях. Олег простил его однажды. У Разумовского нет никакой уверенности, что лимит терпения его выходками не был исчерпан ещё в универе...
Он подгибает колени к груди, обнимает их руками и всю ночь смотрит в стену. Он игнорирует слёзы, давая себе даже не выплакаться - скорее оплакать ту жизнь, которой у него уже всё равно не будет сколько не старайся прыгнуть выше головы.
Олег не простит его совсем.
Олег не простит его совершенно точно никогда, если он убьёт Леру по своей прихоти.
Олег просто больше его не любит.
И с этим как-то необходимо смириться.
Решение приходит в голову неожиданно, оно больное и рвёт на куски его внутренности так же, как и засосы у Олега на шее, их с Лерой поцелуи и трепетные нежности.
Он гасит весь Лерин долг, забирает из дома свой ноутбук и одну единственную фотографию в простой белой рамке.
На ней сам Разумовский, Олег и крошка Марго. На ней ещё нет оттенка Серёжиного сумасшествия, нет грустной серой пелены его предательства, нет всей той боли, которая рассыпалась в их лёгкие стеклянным крошевом, разбивая Их семью навсегда.
Он сбегает под покровом вечерних сумерек, когда Олег с Лерой тренируются в зале. Он не говорит им ни слова, незаметно закрывает за собой входную дверь и садится в такси, посильнее натягивая на голову капюшон куртки.
Через три часа у него самолёт. а потом ещё два, все под разными документами, чтобы его точно никто не нашёл.
Через три часа телефоны Лера и Олега звякнут смс-ками, с номера, который в следующую секунду перестанет существовать в сети.
.
.
Люблю тебя.
.
.
Береги его.
Серёжа переворачивается на спину и закрывает лицо ладонями, несильно бьётся затылком по подушке. Он ворочается уже около трёх часов, веки тяжёлые, во всём теле безумная усталость, но сон никак не идёт.
Он ворочается с боку на бок, перекладывает подушку, раскрывается, укрывается, сворачивается креветкой и снова выпрямляется, раскидывает руки, подгибает ноги, и всё это в сотне возможных комбинаций, ни одна из которых, впрочем, так и не помогает ему уснуть.
Он серьёзно думает пойти поработать, плюнув на бесполезную попытку заснуть, не приносящую ничего, кроме ноющей боли во всём теле.
Ему очень хочется, чтобы рядом был Олег. Рядом с Олегом всегда засыпалось легко, его крепкие объятия прогоняли любые кошмары,
— Спасибо, — Сержа робко отодвигает пустую тарелку, обнимает озябшими ладонями кружку с горячим чаем. Смотрит исподлобья, пытаясь поймать очертания родного лица, только взгляд раз за разом опускается в стол.
— Пожалуйста, — Олег на него не смотрит. Забирает тарелку, тут же моет, вытирает руки о полотенце и выходит из кухни. Не заминается в дверном проёме, не оглядывается. Разумовский провожает его тоскливым взглядом в спину и, едва не уронив кружку на пол, закрывает лицо ладонями.
С каждым днём становится всё невыносимее.
Олег не смотрит на него. Не касается. Почти не разговаривает. Глухо рычит, стоит подойти ближе, чем на два метра. Шарахается как от прокаженного. Закрывает свою спальню на два оборота ключа.
Песок под ногами горячий, ещё хранящий в себе жар полуденного солнца. Олег с удовольствием зарывается в его пальцами ног, Серёжа наслаждается набегающим на берег тёплыми волнами Мексиканского залива. У него волосы завиваются от морского воздуха,
на губах счастливая улыбка, щёки и нос зацелованы веснушками, такими яркими, каких никогда не было в родном Петербурге.
— Олеж, иди сюда, вода как молоко, — голос у него звонкий, смех чистый, а глаза светятся ярче звёзд. Разве можно ему отказать?
Олег подходит к морю, небольшие волны тут же окатывают его по щиколотку. Действительно как тёплое молоко...
Воздух солёный и влажный, приятно наполняет лёгкие. Ночью он не такой удушающий, не такой знойный. И можно не обливать Серого солнцезащитным кремом.
— Ты скоро? — чёрная тень мелькает на периферии. Стук каблуков эхом разносится по комнате, заставляя отвлечься от планшета. Разумовский поднимает голову, Птиц проходит к его столу и садится на край, вальяжно закидывает ногу на ногу.
— Тебе не жарко так дома ходить? — Серёжа задает вопрос скорее по привычке, нежели из реального любопытства. Кому как не ему знать, что братец из своих обожаемых кожаных штанов не вылезет даже под страхом смерти. — Сам спать не собираешься?
— Ты же знаешь, я не люблю спать в одиночестве, — последнее слово Птиц раскатывает на языке с особым вниманием. Запрокидывает голову и смотрит на брата через плечо. Смотрит с абсолютно нескрываемыми блядскими искрами и кокетливо хлопает ресницами.
Когда Игорь застаёт сию картину в первый раз, ему кажется, что он просто ещё не проснулся. Потому что выглядит это... ну самую малость необычно. Ладно, к чёрту, не малость! Вообще! Абсолютно!
В их просторной кухне, залитой солнечным светом из огромных окон, играет какая-то корейская (или японская?) попса, а Серёжа стоит на стуле и намывает тряпкой стеклянную дверцу шкафа, качая головой и постукивая ступней в такт незамысловатому мотиву.
У Игоря бровь непроизвольно выгибается вверх от удивления. Он приваливается плечом к дверному косяку и трёт глаза ладонями, пытаясь смахнуть какое-то кажущееся откровенным бредом видение.
Только не помогает ни черта. А глюк ещё и разговаривать начинает. Живой он, конечно!
— Сиди спокойно, — голос у Олега строгий, сам он совершенно спокоен, а каждое движение отточено едва ли не до автоматизма.
— Шшш! — Серёжа шипит, губы кусает и инстинктивно дёргается, потому что любое прикосновение отдаётся жгучей болью.
У него разорваны брюки и кожа стёсана по колену и половине голени, а ещё на обеих ладошках. Кровь стекает алыми ручьями поверх дорожной пыли-грязи, которую он успел собрать во время падения, и Разумовский честно не знает, за что хвататься первым.
— Руки давай.
Олег льёт на подставленные ладони холодную минералку. Серёжа аккуратно смывает грязь, кровь, шипит сквозь стиснутые зубы.
— Ну вроде не так страшно, — он вытягивает перед собой обе ладони, поворачивает, оценивая масштаб полученных травм.